Спуск флага

Конец 1816-первая половина 1817 гг. стало временем высшего взлёта доктора Шеффера в его гавайской авантюре. Взлёта столь же стремительного, как и последовавшее внезапное падение.

Прибыв в пожалованную ему королём долину Ханалеи, доктор первым делом обрушил на уютную цветущую долину целую лавину переименований. В этой странной склонности он чем-то напоминал Емельяна Пугачёва, награждавшего своих сподвижников не только титулами, но и самими именами вельмож екатерининского двора. Долина Ханалеи превратилась, естественно, в Шефферталь — «долину Шеффера»; речка Ханапепе обернулась в Дон; на Дону неизбежно должен был появиться и славный атаман Платов — это героическое имя было присвоено местному вождю Обана Тупигеа. Другой здешний алии, Таэра, стал Воронцовым, а наиболее видный из старшин, Каллавати, был прозван просто Ханалеи (видимо, у доктора кончились имена). Соответственно новому имени, он был назначен «капитаном» означенной долины. На удобных холмах заложили крепости, которым бравый доктор, памятуя славный 1812 год, присвоил имена императора Александра и фельдмаршала Барклая де Толли. Управляющим новой колонией был назначен бежавший из Гонолулу Пётр Кичерев. Тем временем в Ваимеа из кусков вулканической лавы возводились стены Елизаветинской крепости, получившей своё имя в честь императрицы Елизаветы Алексеевны.

Августейшие особы, увековеченные Шеффером на тихоокеанских берегах, не могли воздать ему должной благодарности, но доктор не остался внакладе. По местным понятиям он был теперь важным a52, другом короля. За высочайшими милостями дело не стало. Камахалолани, родственник и «первый министр» королевства, даровал компании 10 октября 1816 г. селение Ваикари. оно было расположено на левом берегу реки Ваимеа и жило там 20 семейств. Пожаловал он русским также и участок с садами Гурамана на правом берегу той же реки. На другой день после этого, сестра короля Тамрикоа (или Наоа, сестра королевы, — доктор, похоже, слегка путался в диковинных именах и родственных связях гавайской знати), подарила уже лично Шефферу деревню в 11 (или 14) семейств, также стоявшую на берегу Ваимеа. Получил доктор и ненаселённую долину Маинаури в восьми верстах от Ваимеа, и участок Хамалеа на реке Макавели, где проживало 13 семейств. Новоявленный «казак» Обана Платов, не желая отставать от королевской фамилии, передал ему селение Туилоа (Колоа) с 11 семействами. Оно располагалось «на правом берегу реки Дон» в четырёх милях от бухты Ханапепе. Наконец, сам Каумуалии пожаловал компании безлюдный островок Лехуа, где доктор намеревался разводить коз и овец; королева же Моналауа одарила Шеффера долиной Куунакаиоле, которую тот немедленно нарёк собственным именем — «долина Георга».(1)

Захватил поток пожалований и второе после доктора лицо среди русских — Тимофея Тараканова. Совершенно неожиданно для себя скромный компанейский приказчик, крепостной дворовый человек, получил статус a52, «гавайского дворянина», и сам стал душевладельцем, подобно собственному барину. Это чудесное превращение произошло 22 декабря 1816 г., когда король Каумуалии пожаловал Тимофею Никитичу селение в 13 семейств «на левом берегу реки Дон в провинции Ханапепе» (2)  К сожалению, нам неизвестно, как реагировал на подобную милость сам Тараканов, как повёл он себя в столь новом и необычном для него положении. По крайней мере, в своих рапортах Главному Правлению РАК он ни словом не обмолвился о своём «дворянстве» и сведения о том содержатся лишь в дневнике Шеффера. Похоже, здравый смысл не изменил бывалому промышленному и он попросту не принял этого всерьёз. Да и всё происходящее вокруг него на этих солнечных островах с их яркой зеленью, фантастическими цветами, теплым пенящимся прибоем и безоблачным, ослепительно синим небом, казалось ему временами то ли сном, то ли наваждением. И наваждение это готово было в любой момент растаять бесследно. Нельзя не отметить, что подобные дурные предчувствия Тараканова имели под собой куда более оснований, нежели безграничный оптимизм Шеффера.

Новоявленный алии вскоре удостоился и знака особого внимания со стороны короля. Оценив по достоинству характер и способности Тараканова, Каумуалии поручил ему своего младшего сына для обучения русскому языку.(3) Своего старшего отпрыска король намеревался даже послать учиться в Петербург.

Наконец, прибыли вести с Ситки. Произошло это 12 января 1817 г., если положиться на дневник доктора, или 20 января, если довериться рапорту Тараканова.(4) В этот день на Кауаи прибыл бриг «Казак» под командованием Томаса Брауна — старого знакомца Тараканова, выручившего его семь лет назад из индейского плена. Тимофей Никитич, взойдя на борт судна, был рад повидать Брауна, но ещё больше обрадовали его новости, доставленные американцем. Правда, как выяснилось, письма Баранова капитан уже отправил на берег в туземном каноэ всего за четверть часа до появления Тараканова, но это ничуть не испортило настроения приказчику. Он уже предвкушал скорое возвращение в Ново-Архангельск. Тепло распрощавшись с честным шкипером, Тимофей Никитич поспешил к своей байдарке, ожидавшей его у борта брига. На берегу Шеффер передал ему послание главного правителя. Распечатав пакет и пробежав глазами лист, Тараканов сразу ухватил суть письма и с облегчением перевёл дух. «Для вас гораздо лучше промышлять бобров, чем пахать землю; немедленно отправляйтесь назад на Ситху со всеми алеутами», — писал ему Александр Андреевич. Это был прямой, чёткий и ясный приказ высшего начальства. Опираясь на него, Тимофей Никитич мог, наконец, с полным правом оставить доктора с его сумбурными затеями на этих не внушающих доверия тёплых островах и возвратиться в привычный ему мир, где он всегда знал, что ждёт его завтра. Он уверенно протянул письмо Шефферу. Доктор прочёл, пренебрежительно хмыкнул и отдал обратно со словами: «Что ж, ступай пешком, если хочешь. Судна я тебе не дам и алеутов удержу при себе. Да, — внезапно распалившись воскликнул он, — я удержу при себе и тебя до тех пор, пока Александр Андреевич не пришлёт на твоё место человека смышлёного, здравомыслящего и опытного!»

Круто развернувшись, доктор зашагал прочь, оставив Тараканова одного на берегу. Приказчик стоял, как громом поражённый. Он всегда ценил порядок и исполнительность, привык повиноваться приказам и сам требовал от других того же. И вот он оказался в положении, когда, исполнив одно распоряжение свыше, он неизбежно поступит вопреки другому! Шеффер никогда не согласится ослабить свои силы, отпустив артель Тараканова на Ситку. Не расстанется он и с самим Таракановым, хотя тот и начал вызывать у доктора разочарование, поскольку явно не разделял головокружительных планов доктора, не мог стать его верным сподвижником и единомышленником. С какой радостью он собрался бросить тут его и все столь многообещающие начинания в самый решительный момент! Доктор был как-то по-детски обижен на такое «отступничество» человека, которого удостоил своим доверием. Но обойтись без этого человека он уже не мог.

Положение, в котором вдруг обнаружил себя Тараканов, казалось ему безвыходным. Но он нашёл из него чисто русский выход, о чём бесхитростно поведал в своём позднейшем рапорте: «До того времени поведение моё было столь хорошим, какого только можно было пожелать, и он [доктор] вряд ли даже видел меня пьющим. Но теперь я нашёл себя в тупике, из которого я, со своей простой душой не мог сыскать выхода. Начальство моё будет считать неподчинением любой мой поступок. Жизнь стала тяжела. Вернувшись домой, я спросил стакан водки, затем другой и лёг спать. На другой день я поступил также; и так длилось более недели. Доктор часто спрашивал меня и всегда получал ответ, что я пьян. Они [компанейские служащие] говорили, что я не юнец и не должен стыдиться маленькой передышки после столь долговременной службы компании. Позднее люди начали удивляться излишествам [моего питья], зная, что я всегда почитал пьянство одним из худших пороков. Оправданием моим был то, что всё, предпринятое мною [в интересах компании] оказалось тщетным».(5)

Попросту говоря, Тимофей Никитич махнул на всё рукой и ударился в запой, когда увидел, что Шеффер не намерен считаться с его мнением. Его обида была сильнее докторской. Да и сам доктор куда больше нуждался в Тараканове, чем тот в нём. Это и было дано понять чересчур самоуверенному «покорителю Гавайев». Самоустранение Тараканова застало Шеффера врасплох и, надо полагать, доставило ему немало неприятностей (недаром он ежедневно справлялся о состоянии Тимофея Никитича!). С высей «большой политики» он в одночасье рухнул в трясину рутинных хозяйственных дел. Захлёбываясь в них, доктор взывал к Тараканову, но Тимофей Никитич, если до него и доходили эти стенания, лишь мстительно ухмылялся и опрокидывал ещё одну стопку. Он понимал, что позднее это ему припомнится (как оно и оказалось), но не мог отказать себе в столь естественном желании отыграться. Кроме того, ему просто хотелось забыться, уйти от всех проблем, хоть на короткий срок свалить со своих плеч весь груз ответственности и ту тяжесть принятия решений, что довлели над ним все годы промыслов в Калифорнии и, особенно, последние месяцы на Гавайях. Он знал, что главные испытания ещё впереди.

В конце концов, нажим американцев и угрозы Камеамеа сделали своё дело. Каумуалии не мог больше дожидаться выполнения широковещательных заверений Шеффера. Он предпочёл избавиться от беспокойства изгнав русских из своих владений. Произошло это стремительно и неожиданно. Ранним утром 8 мая 1817 г. Е. Н. Шефферу сообщили, что его вызывает к себе король. После короткого разговора с ним, несколько дюжих гавайцев схватили доктора под руки и отволокли на берег бухты, где бесцеремонно усадили в «жалкую лодку», в днище которой намеренно были просверлены дыры. Лодку столкнули в море, а Шефферу велели убираться на свой корабль. Бедняге не дали даже времени собрать вещи. «С большой опасностью для себя», доктор всё же добрался на своей дырявой посудине до «Кадьяка».

Доктор не имел ни малейшего желания вновь оказаться на берегу бухты, где толпились неприязненно настроенные вооружённые гавайцы. Но он не мог ни примириться со своим поражением, ни бросить на острове компанейское имущество, ни покинуть там своих людей. Выход нашёлся легко. В своём дневнике Шеффер с небрежностью великого человека отмечает: «Я тотчас послал нашего кладовщика Тараканова, который был на судне, на берег, чтобы посмотреть, что они [туземцы] сделают с ним».(6)

Можно представить себе картину того, как любопытствующий доктор наблюдает с палубы брига за прыгающей на волнах лодкой, в которой горстка русских и алеутов во главе с Таракановым приближается к берегу, заполненному враждебной вооружённой толпой! И можно представить себе ощущения Тимофея Никитича, идущего на встречу с людьми, которые только что едва не утопили его непосредственного начальника. Но в этом опасном эксперименте нельзя не отметить и верного выбора Шеффера. Только Тимофей Никитич с его опытом, уравновешенным характером и здравым рассудком мог успешно осуществить возложенную на него миссию.

Вначале гавайцы не позволяли русскому приказчику сойти на берег. Заметив среди толпы и самого короля, Тараканов стал взывать к нему. Он уверял, что хочет лишь забрать на корабль компанейское имущество, за которое несёт ответственность перед начальством

Каумуалии прислушался к словам приказчика и дал позволение восьми русским сойти на берег. Но прочие должны были немедленно убираться на «Кадьяк». Более того, в личной беседе король даже заверил Тараканова в том, что компания всё же получит своё сандаловое дерево, а команде русских судов будет выделяться продовольствие из королевских запасов. Посланный на верную гибель, Тимофей Никитич неожиданных успехов, которые превращали беспорядочное паническое бегство в правильное отступление.

В долине Ханалеи, куда перебрался Шеффер со всей командой, его ждали вооружённые стычки с гавайцами. Он вновь попытался вступить в переговоры с королём и выслал к нему Тимофея Никитича с посланием, в котором требовал прекратить преследования русских и выполнить обязательства по поставкам сандалового дерева. Тараканов действительно получил аудиенцию и письмо Шеффера было зачитано в присутствии Каумуалии. Выслушав перевод, король с грустью  отвечал: «Да, это верно, что сандаловое дерево принадлежит вам. Однако, прощай, Тараканов, и прощай, доктор. Извините меня, но я не могу позволить вам остаться на острове. Обстоятельства вынуждают меня так поступить. Передай доктору мой поклон».(7)

Тимофей Никитич вполне понимал ситуацию, в какой оказался Каумуалии, и нисколько не осуждал его. Рассказывая Шефферу о своём визите, он пояснил в отношении короля Томари: «Его слова показывали, что только под страхом силы и действительно против своей воли он обращался с русскими столь бесчестно».(8) Возможно, Тараканов втайне был даже доволен таким поворотом событий. Это завершало гавайскую авантюру и позволяло ему, наконец-то, вернуться в Ново-Архангельск. Однако до этого было ещё далеко и экспедицию ожидало ещё немало испытаний.

«Ильмена» была отослана в Ново-Архангельск с документами и рапортом о произошедших событиях. Сами Шеффер и Тараканов на борту ветхого «Кадьяка» направились в Гонолулу. «Кадьяк» не мог идти в Ново-Архангельск  — каждые 24 часа трюм его наполнялся на 48 футов водой. Помпы работали безостановочно, с трудом поддерживая ветхий бриг на плаву. 23 июня 1817 г. «Кадьяк» бросил якорь в двух милях от входа в гавань Гонолулу — «на восточной стороне при неблагоприятном ветре», как отмечает Тараканов. Выпалили из пушки, подняли на мачтах сигналы бедствия. Однако гавайские власти, напуганные слухами о возможном «русском нашествии», долго отказывались позволить ввести судно в гавань. Переговоры затянулись. Делегация во главе с Таракановым встретилась с одним из самых влиятельных людей на Оаху — со старым англичанином Джоном Юнгом, советником короля Камеамеа. Между тем американцы решили добиться выдачи ненавистного им Шеффера. Посланцам с «Кадьяка» было сказано прямо: «Вашей команде следует выдать доктора. Его закуют в кандалы и вышлют в Америку». Тимофей Никитич мрачно усмехнулся в ответ: «При нынешних обстоятельствах хорошо бы вместе с доктором выслать в Америку всех русских и алеутов». Старый штурман Бекли, хорошо знавший Тимофея Никитича,  выразил своё искреннее удивление тем, что русские столь упрямо держатся за своего предводителя, который не доставил им ничего, кроме неприятностей. «Пусть лучше умрёт один человек, чем шестьдесят шесть», — убеждал он в доверительной беседе своего приятеля Тараканова. Наконец, 1 июля 1817 г., благодаря неустанным стараниям Тараканова, русским было позволено ввести «Кадьяк» в гавань Гонолулу. Судно тотчас посадили на мель. Измученные матросы перевели дух.